так:
— Пожалуйста… Да… Благодарю вас. Петра Александровича попросите,
пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень рад, что
вас застал. Благодарю вас, здоров. Петр Александрович, ваша операция
отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне
вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое
вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире с целью отнять
часть ее.
— Позвольте, профессор, — начал Швондер, меняясь в лице.
— Извините… У меня нет возможности повторить все, что они говорили.
Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне
отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в
необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В
таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я
прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу
передать Швондеру. Пусть он оперирует.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
— Что же делать… Мне самому очень неприятно… Как? О, нет, Петр
Александрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло. Это
уже второй случай с августа месяца. Как? Гм… Как угодно. Хотя бы. Но
только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это
была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не
мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка.
Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено.
Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага… Ну, это другое дело.
Ага… Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, — змеиным голосом
обратился Филипп Филиппович к Швондеру, — сейчас с вами будут говорить.
— Позвольте, профессор, — сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, вы
извратили наши слова.
— Попрошу вас не употреблять таких выражений.
Швондер растерянно взял трубку и молвил:
— Я слушаю. Да… Председатель домкома… Мы же действовали по
правилам… Так у профессора и так совершенно исключительное положение…
Мы знаем об его работах… Целых пять комнат хотели оставить ему… Ну,
хорошо… Раз так… Хорошо…
Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.
«Как оплевал! Ну и парень!» — восхищенно подумал пес, — «что он,
слово, что ли, такое знает? Ну теперь можете меня бить — как хотите, а я
отсюда не уйду.
Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
— Это какой-то позор! — несмело вымолвил тот.
— Если бы сейчас была дискуссия, — начала женщина, волнуясь и
загораясь румянцем, — я бы доказала Петру Александровичу…
— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо
спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины загорелись.
— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем… Только я, как
заведующий культотделом дома…
— За-ве-дующая, — поправил ее Филипп Филиппович.
— Хочу предложить вам, — тут женщина из-за пазухи вытащила несколько
ярких и мокрых от снега журналов, — взять несколько журналов в пользу
детей Германии. По полтиннику штука.
— Нет, не возьму, — кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на
журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась
клюквенным налетом.
— Почему же вы отказываетесь?
— Не хочу.
— Вы не сочувствуете детям Германии?
— Сочувствую.
— Жалеете по полтиннику?
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу.
Помолчали.
— Знаете ли, профессор, — заговорила девушка, тяжело вздохнув, — если
бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым
возмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но она
отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы
арестовать.
— А за что? — с любопытством спросил Филипп Филиппович.
— Вы ненавистник пролетариата! — гордо сказала женщина.
—
Да, я не люблю пролетариата, — печально согласился Филипп
Филиппович «
М. Булгаков, «собачье сердце».